Два тома этого уголовного дела весят килограмма полтора — в них больше шестисот листов. Допросы, свидетельские показания, протоколы очных ставок, приобщённые справки, выписки и прочие документы. И всё — об одном человеке.
Степан Григорьевич Щеколдин, ставший во время оккупации Крыма директором Воронцовского дворца-музея, выйдя на свободу, успел написать книгу «О чем молчат львы». Свою версию событий того времени.
Несколько лет назад в Таганроге, на доме, где он жил с конца 50-х годов, повесили памятную табличку. О Щеколдине снято три документальных фильма. Конечно, для них нужна была резкость в суждениях и контрасты: человек, рисковавший жизнью, дважды спасший уникальный памятник и множество музейных экспонатов стал врагом для Советской власти...
Впрочем, у тех, кто делал фильмы, не было возможности ознакомиться с двумя томами уголовного дела, отдельные документы из которого недавно рассекретили. Иначе появились бы неудобные вопросы, затмевающие ясную и понятную картину.
«Ему всегда аплодировали»
«Довожу до вашего сведения, что бывший директор дворца Воронцова Щеколдин Степан Григорьевич во время пребывания немцев в Алупке предал немцам Радченко Сергея, работавшего экскурсоводом, которого немцы забрали, увезли в Симферополь… Кроме того, Щеколдин скрывал 7 дней до прихода немцев от Красной Армии бывшего начальника полиции Алупки Близникова. Продавал музейные вещи, инвентарь…». Это «сигнал» в милицию поступил 3 мая 1944 года от жительницы Алупки Ирины Калашниковой.
На следующий день сорокалетний Степан Щеколдин уже был задержан.
… Он увидел впервые Алупку в 1937 году. Точнее, прелести самого городка, утопающего в кипарисах и магнолиях, может сразу и не заметил. Потому, что побывал во дворце-музее, и влюбился в него. Экономист по специальности, Щеколдин не один месяц искал возможность устроиться туда на работу, и в 1938 году удача улыбнулась. Появилось место экскурсовода.
Вот что рассказывала свидетель Екатерина Калашникова, уборщица дворца-музея и сестра автора «сигнала в органы»: «Никто из экскурсоводов так не интересовался старинными вещами, которые имелись в музее, как Щеколдин. Бывало, говорит он мне: «Катя, я ушёл туда» — это в башню, значит, — и ни для кого меня нет. Только если спросит директор Бирзгал, или если экскурсоводов не окажется». Я его заставала в этой башне за работой: он клеил, чертил, со старинными книгами занимался. Правда, что экскурсии у него и Антонова проходили хорошо, всегда с аплодисментами от посетителей. А Бирзгалу и Кинеловскому совсем не аплодировали».
Валентин Кинеловский тоже был экскурсоводом. Но внештатным. Работал дольше Щеколдина, видимо, рассчитывал занять место в штате. И приязни к Щеколдину не испытывал. Случай свести счёты появился в 1940 году. Сотрудники музея побывали на концерте Ялтинской госфилармонии. Степан Григорьевич имел своё мнение о концерте, и даже написал в филармонию, что вместо музыки Дунаевского и Блантера лучше бы сыграли Чайковского. А вот это уже можно было подать, как нападки на советскую культуру. Кто-то не любит советских композиторов и любимые народом песни? Разгорелся скандал, и Щеколдина с должности уволили. Сам он подозревал, что закопёрщиком этой истории стал Кинеловский.
О том, чтобы уехать из Алупки, Щеколдин не думал. Устроился бухгалтером в пекарню, то и дело приходил во дворец. В 1941 году Степан Григорьевич снова был принят на работу.
Когда началась война, крымские музеи долго не получали конкретных указаний о том, готовить ли ценности к эвакуации, какие коллекции вывозить в первую очередь. Щеколдин — он был освобождён от призыва в армию по состоянию здоровья, в этих сборах очень помог. 144 ящика — книги, фарфор, картины, были подготовлены к вывозу, и 43 из них отправлены в Ялтинский порт.
История спасения, 1941-й
Расхожая история о спасении Алупкинского дворца от уничтожения — чтобы не достался фашистам, до сих пор известна была только по версии самого Щеколдина. Описывал он её так: директор музея уехал в эвакуацию, штат распущен. За дворцом присматривают три человека — Щеколдин, заместитель директора по научной части Анатолий Коренев, и сторож Кухарский. В одном из корпусов дворца расквартирован истребительный батальон. Вдруг подъезжает грузовик со взрывчаткой, и Щеколдин решил, что дворец будут взрывать. Он позвал на помощь нескольких человек из истребительного батальона, в том числе и командира Илью Вергасова.
Он так писал об этом эпизоде: «Однажды хранитель вбежал без спроса: «Взорвать хотят!» «Что, кто?» «Взрывчатка… машина…» Во дворе музея стояла трехтонка со взрывчаткой… Около неё — уполномоченный НКВД, наш комиссар… Комиссар с возмущением распекал уполномоченного, высокого, молодого, в пилотке… Через несколько минут появилось отделение истребителей. Машину выдворили вон, у музейных ворот встала охрана».
Позже, как сам вспоминал Щеколдин, он побывал в горисполкоме, и услышал от председателя Бекира Чолаха: «Жди моего распоряжения по телефону: возьмешь керосин, обольешь все подвалы и подожжёшь».
Но вот показания того самого Бекира Чолаха из уголовного дела:
«Указаний взорвать или поджечь дворец-музей я никому из работников дворца-музея не давал. Если Щеколдин показывал об этом, то говорит неправду. Перед отходом наших войск в 1941 году Алупкинский дворец-музей никто из наших не собирался взрывать, или поджигать, уничтожать. Об этом я ни разу не слышал».
А Иван Юрин, руководивший пограничной комендатурой, следователю сообщил:
«При оставлении Ялты мы подожгли только нефтебазу. Никаких указаний об уничтожении каких-либо гражданских объектов в Ялте и Алупке, да и в других местах, не было. Мне запомнился случай, когда в эти дни какие-то сотрудники милиции Ялты пытались взорвать Дом писателей в Ялте, в котором размещался штаб комендатуры. Со слов их я знаю, что они имели задание подорвать 8 объектов». Но дворца среди них, утверждал Юрин, не было — он не являлся стратегическим объектом или местом хранения документов.
В эти последние октябрьские дни, накануне оккупации, до своих городов, сёл и посёлков добирались солдаты из разгромленной на Перекопе 51-й армии. Дошёл до Алупки и бывший кладовщик Алупкинского дворца Дмитрий Близников. Он не спешил присоединяться к тем, кто собирался воевать дальше. Затаился: ему нужно было пересидеть всего несколько дней. Со Щеколдиным Близников был если не в приятельских, то в хороших отношениях. Во всяком случае, сочувствовал, когда экскурсовода уволили из дворца.
«При первой встрече в первые дни оккупации мне Близников говорил, что… укрывался в городском парке, «хаосе» (парковый каскад из каменных блоков — авт.) во дворце Воронцова».
Дмитрий Близников стал начальником полиции в Алупке. И Щеколдин часто навещал его не только на работе, но и дома. А Близников по-приятельски заходил в гости.
Здесь был Гиммлер
Сейчас война, особенно события на оккупированных территориях, нам представляются, в основном, в чёрно-белом цвете. Есть герои. Есть предатели. Или трусы, из-за которых гибнут хорошие люди. На самом деле, не так много было тех, кто ринулся служить новым хозяевам — и тех, кто активно сопротивлялся.
Обычный же человек пытался выжить. Нередко героем или предателем его делали обстоятельства.
Степан Щеколдин тоже был обычным человеком. Явно амбициозным и не привыкшим скрывать своего мнения: чего стоит история с советскими композиторами! Увлечённым, быстро освоившимся в новой для себя деятельности. Возможно, любившем продемонстрировать свои познания. И снисходительно относившийся к людям, которых считал менее образованными.
В протоколах допросов людей, знакомых со Щеколдиным, был, например, вот такой эпизод. Однажды к воспитательнице детсада Александре Парфёновой зашла соседка, привела с собой Щеколдина. Хозяйка усадила их пить чай. «Налила в любимые фарфоровые чашки, — вспоминала она. — Щеколдин, взяв руки, заявил: «Как вам может нравиться такая безвкусица! Такую грубую безвкусицу могут выпускать только в Советском Союзе, у большевиков».
Это был уже 1942 год. Степан Григорьевич руководил дворцом-музеем, сменив умершего от истощения Анатолий Коренева. В то время он не раз подчёркивал в разговорах, что всегда недолюбливал Советскую власть, упоминал о том, что сам пострадал «по политическому делу». Но до войны он не был судим, не привлекался ни по каким политическим делам. И уже, будучи арестованным, признался: хотел произвести впечатление…
Итак, в оккупации оказался человек, считавший смыслом своей жизни работу в Алупкинском дворце-музее. Он, как и другие крымчане, понятия не имел, надолго ли пришли фашисты, каковы их планы насчёт дворца. И действовать стал так, как считал нужным. Обратился в комендатуру, получил пост хранителя музея и необходимые бумаги, защищавшие дворец от германских солдат и офицеров.
Щеколдин из Ялтинского порта вернул во дворец ящики с экспонатами дворца, семь из них — в основном, фарфор, были полностью разграблены. Причём не только немцами, но и ялтинцами. После войны вещи из Алупкинского дворца находили в их домах и квартирах.
Степан Щеколдин пригласил во дворец двух смотрительниц — а найти работу в голодающей Алупке было нелегко, принял на работу двух 16-летних юношей: Николая Минакова и Амди Усеинова.
Музей заработал. Но только для немецких и румынских солдат и офицеров.
«В 1942 году немцы устроили во дворце банкет по случаю захвата Севастополя. На банкете был какой-то немецкий генерал, — рассказывал на допросе Николай Минаков. — Банкет был в столовой дворца, где присутствовал и Щеколдин… За время оккупации в музей приезжали видные гитлеровцы. Были Гиммлер, Розенберг, Кейтель, румынский король Михаил, которых сопровождал по музею Щеколдин. При объяснениях он говорил, что большевики принесли большой ущерб дворцу-музею, вывезли много имущества и ценностей».
В марте 1942 года дворец посетил представитель штаба Розенберга. Это ведомство занималось сбором и вывозом культурных ценностей. Директору было выдано удостоверение: герру профессору Щеколдину поручалось охранять дворец и всё его содержимое. «Я возражал, сказав, что называться профессором и доктором права не имею», — объяснял на допросе Степан Григорьевич. Но присвоенное немцами звание так за ним и осталось на время оккупации.
Спасение. Дубль 2.
При фашистах работал.
Экскурсии для оккупантов водил.
На банкете с гитлеровцами сидел.
Имел правильные знакомства — с городским головой, в комендатуре, в полиции.
В уголовном деле — целая коллекция выданных Щеколдину удостоверений.
Предавал ли кого? О судьбе бывшего сотрудника музея Радченко, уверял Щеколдин, не имел представления. Зато в оккупации оказался другой бывший сослуживец, «недоброжелатель» Кинеловский. Между прочим, полуеврей. Мог же «герр профессор» шепнуть словечко кому надо — и нет человека. Но Щеколдин этого не сделал.
Расхищал ли, как указано в доносе, музейные ценности?
Вот протокол обыска в квартире Щеколдина, указана обстановка: кресла, стул, стол, напольные часы, умывальник, эмалированные кувшины, ведра, кастрюля, ковровые дорожки, одна фарфоровая ваза, фотобумага… Никаких картин, тарелок из графского сервиза и прочей дворцовой роскоши.
А ему предлагали наладить торговлю антиквариатом — тот же Близников добывал в Алупке старинные вещи и переправлял в Симферополь.
Побочным заработком Степана Щеколдина стал… русско-немецкий словарь. Востребованная литература по тем временам. Словарь составил хороший знакомый директора музея, тот помог издать, и свою часть тиража сбывал небольшими партиями.
«В течение двух с половиной лет, в тяжёлых условиях оккупации, идя, зачастую, наперекор распоряжениям оккупационных властей, я тщательно оберегал от разрушения дворец-музей, и от разграбления фашистскими варварами его коллекции исключительной ценности. Я прятал в течение этих двух с половиной лет целых два потайных фонда (библиотечной башни и так называемой «железной комнаты») с единственными в СССР экземплярами редких рукописей, картин, книг, гравюр, карт, планов, чертежей, многочисленными портретами руководителей партии и Советского правительства. Прекрасно осознавая, что если немцы обнаружат это, они меня повесят», — так описывал то время сам Степан Щеколдин. И это правда — содержимое тайников он по описи передал сразу после освобождения Крыма.
Щеколдин вспоминал, что даже осмелился поспорить с немецким генералом, который решил вывезти понравившихся ему мраморных львов, украшавших террасу дворца. И за это даже попал в тюрьму. Но эту историю почему-то никто не подтвердил. А из мраморных львов свидетели плохие…
Дворец-музей ведомство Розенберга основательно обобрало. Пропала, в числе прочего, и коллекция картин из Русского музея, которая в 1941 года находилась здесь на выставке, и полотна, украшавшие дворец, и фарфор, и многое другое. А Щеколдин содействовал составлению описи и оценке экспонатов. Отказаться не мог.
1944 год. Апрель. Наступает Красная Армия, немцы отходят. И директор музея снова спасает дворец. По его версии, ночью 13 апреля к дворцу подъехала машина, из неё солдаты выгрузили снаряды, уложив по фасаду дворца. Директор и двое парней-помощников перетащили их в парк. И когда подъехал другой грузовик с солдатами, снарядов они не нашли, побегали — и уехали.
Вот показания одного из тех парней, Николая Минакова: «Ни немцы, ни румыны никакой попытки к уничтожению дворца не делали, никакой взрывчатки во дворец не закладывали… Числа 10 или 12 апреля 1944 года не помню кто из работников дворца-музея обнаружил в куче артиллерийские снаряды в количестве 15-20 штук. Лежали они не на территории дворца, а в парке, метров за 10 от башни с часами. Эти снаряды, очевидно, были просто брошены убегавшими немцами или румынами. Никаких проводов или бикфордовых шнуров к ним проведено не было».
Но другой помощник, Амди Усеинов, рассказывал всё иначе:
«Примерно в первых числах апреля 1944 года Щеколдин мне сказал, что немцы заминировали правое крыло дома-музея, где в период оккупации располагалась немецкая жандармерия… Я и Щеколдин через подвал музея пришли к правому крылу здания и там в подвале обнаружили много ящиков со взрывчаткой. Там ещё лежали ящики со снарядами. Общее количество было примерно 2-3 тонны… Здесь мы обнаружили натянутые провода, которые шли по подвалу в сторону жандармерии… Мы все трое ночью перенесли все эти ящики со взрывчаткой, в том числе и ящики со снарядами, перерубили все протянутые там провода, а проход в подвал закрыли имеющейся там железной дверью».
Ни одного документа, свидетельствующего о том, что из подвалов дворца извлекали взрывчатку, нет. Ни один свидетель больше о таинственных ящиках не упоминает.
Три попытки
Пробовал ли кто-то заступиться за бывшего директора музея?
В уголовном деле появилась справка на свидетельницу: «Проживая на оккупированной территории в г. Ялта с перерывами работала рабочей в здании санатория «Ореанда», где размещались различные немецкие воинские части. По агентурным данным, Лимова характеризуется как женщина лёгкого поведения, сожительствовала с переводчиком немецкой воинской части, квартиру её посещали немецкие офицеры. На квартире неоднократно устраивались пьянки».
Степан Щеколдин вышел на свободу в 1954 году, отбыв в колонии 9 лет, 9 месяцев и 13 дней. Через три года предпринял первую попытку реабилитации.
Стоит сказать, тогда следователи проделали огромную работу, нашли и опросили всех 17 свидетелей, проходивших по делу. Если их показания и изменились, что только в сторону: «не могу точно припомнить». Щеколдину в восстановлении честного имени было отказано.
Вторую попытку он предпринял в 60-х. И снова безуспешную. Добиться реабилитации удалось в 1991 году.
Но в Алупку он вернулся уже в конце 50-х. И потом, выйдя на пенсию, снова и снова возвращался. Общался с сотрудниками музея, и… писал в вышестоящие инстанции о замеченных непорядках в фондах и экспозиции.
На письмо Азы Пальчиковой, заместителя директора дворца-музея, Щеколдин ответил: «Для чего я хлопочу о дворце-музее? Зачем я уже второй год, с того времени, как ушёл на пенсию, трачу все свои силы, всё свой свободное время и все свои скромные сбережения на поездки в Москву и Алупку?.. Из 45 лет моей трудовой деятельности, только семь лет, с 1937 по 1944 гг., были счастливыми в моей жизни — работа во дворце-музее. Включая сюда даже и страшные годы оккупации, ибо это были годы борьбы за музей… Я мечтал до самой смерти работать в нём и умереть в Алупке, которую я полюбил».
Это, пожалуй, как раз невозможно оспорить.
«Дело Щеколдина» из тех, когда мотивы и поступки человека можно трактовать с разных позиций. Правда где-то посередине между образом праведника и человека, который ради любимого дела стал работать на оккупантов.
Правду знают, наверное, только мраморные львы