Страшная гостья - чума - наведывалась в Крым регулярно. Прибывала из дальних стран на кораблях, добиралась из материковых степей вместе с грызунами, дремала до поры до времени на самом полуострове.
Во всех портах действовали карантины, где выдерживали пассажиров и экипажи кораблей, на которых оказывались «подозрительные» больные. Но это не всегда спасало. Так, в августе 1812 году чума пробралась в Феодосию: о первом случае донесли в рапорте о рекрутском наборе — заболел парень, забритый в солдаты. А за следующие несколько месяцев чума забрала жизни более чем полутысячи горожан (а всего тогда в Феодосии проживало около четырёх тысяч человек). Более 800 умерли в других городах и селениях Крыма.
Страх перед повторением вспышки чумы, а также жестокость и алчность стали потом причиной одной из трагических страниц истории Севастополя, завершившейся 7 июня 1830 года.
Страшный карантин
Корабельная слободка на берегу одноимённой бухты тогда насчитывала чуть больше 350 домов. Одни — сложенные из пиленого камня и бута, другие — вообще углублённые пещеры, лишь фасадом напоминавшие дома. И если большинство севастопольцев никак не могли назвать себя людьми с достатком, то в Корабельной слободке жили бедняки из бедняков. На жизнь мужчины зарабатывали, работая в порту грузчиками или яличниками, женщины — матросские жёны и вдовы, нанимались на сезонную и подённую работу в городе и на окрестные хутора, торговали немудрёной снедью, держали скромное хозяйство — огород, кур, коз. На будущее дальше нескольких дней загадывали редко: сыты сегодня — и спасибо Богу! Немногим лучше жили и обитатели других бедняцких районов — Артиллерийской слободки и «Хребта беззакония» (так его называли из-за многочисленных самостроев).
1828 год оказался очень тяжёлым для России: по югу страны «гуляла» чума. Начальству всех портовых городов приказано было бдить, в случае чего меры принимать самые строгие. К лету Севастополь «ощетинился» карантинными заставами. Для этого задействовали тысячи солдат и даже набрали специальные отряды из крестьян-татар, проживавших в окрестностях.
Куда страшнее болезни оказалась перспектива оказаться в изоляторах на заставах, куда помещали и тех, кто хотел въехать, и тех, кто желал выехать. К лету 1829 года в Севастополе подорожало продовольствие. Желающих везти продукты в Севастополь оказывалось всё меньше. Кому хочется, чтобы тебя, заподозрив в нездоровье, посадили под замок? Потеря времени, денег, товара. На мысе Херсонес и Павловском мыске были организованы зоны изоляции для тех, кого решено было «наблюдать». Кормили в изоляторах скудно. Там многие заболевали и умирали — не от чумы, а других болезней, возникающих от скученности и грязи. Севастопольцев, чем-либо заболевших — неважно, чем - и всех, живших с ними в одном дворе, тоже свозили сюда.
Крымский историк Александр Полканов приводил в своей книге отрывок из рапорта флотского начальника, контр-адмирала Сальти об условиях в карантине «для простых». Люди, писал тот, «по неимению помещений помещаются в сараях, не имеющих ни полов, ни потолков, ни окон, ни печей». Они умирали от холода, нехватки еды — а карантинное начальство эти потери приводило в качестве аргумента того, что чума существует.
«Подозрительных» зимой купали в море
Зимой 1830 года многие врачи Севастополя требовали официального опровержения наличия чумы. Но приближённые нового губернатора Николая Столыпина, врачи Ланг, Верболозов и Шрамков установили немыслимые правила: лишь они удостоверяли, чумой или чем-то иным заболел человек. И даже придумали свои методы «профилактики»: всех «подозрительных» насильно купали в море. Зимой. Мужчин, женщин, стариков, маленьких детей. Смертность выросла ещё больше. Александр Полканов приводил цифры из ведомости медицинского инспектора Радецкого за январь-февраль 1830 года: из 307 «подозрительных на болезнь» севастопольцев умерли 110.
Нужно ли говорить, что нашлось немало людей, для которых чумной карантин стал просто манной небесной? Чиновники, отвечавшие за поставки продовольствия, военные, решавшие, кого «не пущать» из города, купцы, договаривающиеся об оптовых объёмах — они богатели на глазах.
На «борьбу с чумой», конечно же, отпускались средства. Была, к примеру, комиссия по снабжению севастопольцев съестными припасами. Она могла требовать любое продовольствие из магазинов. Исправно получали плату все причастные к «профилактике»: от фуражиров и поставщиков воды и дров — до окурщиков помещений (2,5 рубля в сутки) и, само собой, врачей (5 рублей в сутки), инспектора и комиссаров карантина (10 рублей в сутки). Деньги невероятные. Пуд (16 кг) ржаной муки стоил около двух рублей, за 30-40 копеек можно было купить фунт говядины или пару десятков яиц. Несуществующая чума была слишком выгодной.
Жителям же полагались продуктовые пайки, но — «по усмотрению» тех, кто их должен был раздавать. Нужно ли говорить, что чаще оснований не находили? Не жалели даже семьи с детьми — а на еду для каждого ребёнка полагалось по 5 копеек в день. Отнимали последнее, без чего выжить было вообще невозможно — скотину. Беднякам в карантине, имеющим коров, полагалось бесплатно сено. Его не давали — предлагали по завышенным в несколько раз ценам и вынуждали за бесценок отдавать кормилиц.
Мелкие карантинные чиновники нашли ещё одну статью дохода: вещи из домов отправленных в карантин забирали «на окуривание», после чего те уже к своим хозяевам не возвращались. Может, и немного добра находилось в лачугах, но кое-что прилипало к рукам «борцов» с чумой.
Во власти восставших
На Корабельную слободку трижды накладывали строгий карантин, тогда жителям запрещали даже покидать дома. Страсти накалялись, люди голодали — потому что положенная им помощь доходила в мизерных количествах. Снятия карантина в слободке ожидали к 3 июня — и за несколько дней до этого скончалась матросская вдова Зиновия Щеглова. Прибыл устанавливать причину смерти один из тройки «чумных» лекарей — Шрамков. И, конечно же, объявил женщину погибшей от чумы.
К слову, и Шрамков, и его коллега Верболозов уже имели нелестную репутацию среди женщин. Верболозов прослыл «сластолюбивым старикашкой», ибо особое внимание уделял осматриваемым женщинам. От Шрамкова же женщины, как утверждали, «претерпевали истязания».
И 3 июня оцепленная солдатами Корабельная слободка вспыхнула. «Бабий бунт» против врачей перерос во всеобщий. «Корабельцы» успели послать гонцов в Артиллерийскую слободку и на «Хребет беззакония». На Хребте к вечеру собралась внушительная толпа, вторая копилась на дорогу к адмиралтейству. Как раз напротив него и находился губернаторский дом.
Николай Столыпин к тому времени караул у своей резиденции усилил, но что такое даже полсотни солдат перед сотнями разъяренных людей? С колоколен церквей раздавался звон — пробравшиеся туда женщины подавали условный сигнал. К толпе присоединились матросы, выстроенные во дворе адмиралтейства. Выглянувший на шум генерал Примо отделался лёгким испугом: с него сорвали погоны, но дали уйти. Бежали врачи Ланг и Верболозов, как и карантинный чиновник Семёнов, сидевшие у губернатора. Столыпина бунтовщики сбросили с лестницы и убили уже во дворе. Бунт, как пожар, стремительно распространялся по городу. К толпе присоединялись флотские экипажи.
Тем временем в самой Корабельной слободке уже было прорвано оцепление, на солдат из города неслась толпа матросов, требуя «выдать начальников». А жители уже успели сформировать отряды, которые отправились по адресам «мучителей» — всех, причастных к истории с заточение слободки в карантин. Чиновник Степанов, один из двух комиссаров карантина, пытался спрятаться на чердаке, но был выдан своим же денщиком и убит. Впрочем, напуганного купца Попова, ползавшего на коленях перед бунтовщиками, пощадили. Уцелел Шрамков: он так основательно забаррикадировался в карантине, что дом не решились ломать.
Несколько дней город был фактически во власти восставших. У бунтовщиков не было плана, что делать дальше. Они хотели наказать тех, кто доставил им столько страданий, и частично месть осуществили. Вожаки к этому моменту уже не могли руководить, толпа им не подчинялась.
Между тем сообщения о бунте в Севастополе достигли самых высоких инстанций, император Николай I приказал доносить ему о событиях ежедневно. 7 июня в Севастополь вошли воинские части 12-й дивизии под командованием генерала Тимофеева. Были созданы две комиссии — следственная и принимавшая жалобы от населения. Последняя, впрочем, работала куда менее усердно. Наказывали чаще и эффективнее, чем разбирали претензии. Бунтовщиками были объявлены шесть тысяч человек. Семерых казнили — а вначале комиссия утвердила смертные приговоры 626 бунтовщикам, но затем их участь смягчили. Около тысячи гражданских и служивых отправили на каторгу, больше четырёх тысяч, в том числе и семьи бунтовщиков, выслали за пределы Севастополя — в Херсон, Архангельск. Были среди них матросские жёны, признанные участницами бунта. А мужья их находились в плавании, потому были признаны непричастными и оставались в Севастополе.